23 октября 2002-го я вел вечерний выпуск новостей на ТВЦ, куда пришел месяцем раньше делать ночную аналитическую программу “25 час”. Когда я уже сидел в студии, минуты за три до эфира, редактор принес сообщение Интерфакса: “Сам решай, давать это в эфир, или нет”. Я прочел сухие, довольно невнятные строчки – по неподтвержденной информации, какие-то люди в камуфляже ворвались в театральный центр на Дубровке, где идет мюзикл “Норд-Ост”.
18 + НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЁН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КУЧЕРОМ СТАНИСЛАВОМ АЛЕКСАНДРОВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КУЧЕРА СТАНИСЛАВА АЛЕКСАНДРОВИЧА
Я очень хорошо помню эту минуту до эфира и еще несколько минут после. “Сообщать или нет? Никаких подтверждений от других информагентств и из других источников нет. Федеральные каналы молчат, никаких экстренных выпусков. А вдруг фейк? Такое уже случалось и не раз”. Решил не пугать народ и дождаться хотя бы еще одного сообщения. Начался эфир. Пока читал анонс событий, не отпускала мысль: “Все-таки не фейк”. Когда шел первый сюжет, редактор принес еще один листок от того же Интерфакса, снова без подтверждения спецслужб, но теперь со ссылкой на звонки самих заложников.
Короче, я прервал выпуск и сообщил новость. Затем стали приходить новые страшные подробности и, разумеется, мы сразу выдавали их в эфир – тем более, что после нас о захвате на Дубровке рассказали и в таком же 22-часовом выпуске на НТВ. Профессиональная ирония ситуации заключалась в том, что новости ТВЦ первыми сообщили о теракте и последними пригнали свою ПТС к театральному центру, несмотря на то, что офис ТВЦ находился к Дубровке ближе, чем штаб-квартиры других телеканалов. Впрочем, это детали.
Теракт на Дубровке стал самым серьезным испытанием для всех журналистов-информационщиков со времен Буденновска и Кизляра. И – первая трагедия такого масштаба, которая разворачивалась в столице, буквально в нескольких километрах от студий, из которых мы вещали.
Это был первый и, пожалуй, единственный случай в истории отношений СМИ и власти, когда власть еще не могла одним звонком запретить журналистам освещать трагедию, или дать приказ, как именно о ней нужно рассказывать – и когда журналисты сами принимали решения, руководствуясь принципом “Не навреди”. Именно поэтому в выпуски новостей не попало очень многое из того, что было успешно снято и, думай телевизионщики только о рейтинге и конкуренции, легко могло бы оказаться в эфире.
Самым страшным днем для всех стал, конечно, 26 октября, день штурма, а последующие дни ознаменовались новым витком – уже не сотрудничества, а борьбы между властью и СМИ. Люди уже погибли, помешать спецслужбам журналисты теперь не могли, и поэтому о последствиях трагедии, о причинах смерти заложников каждый телеканал рассказывал, как мог и как считал нужным.
В эфире “25 часа” побывало много экспертов, в их числе замечательный врач-травматолог Игорь Шарипов – он был в числе тех, кто принимал в Склифе автобусы, набитые сверху донизу людьми, отравившимися газом. Игорь Андреевич был одним из немногих врачей, кто не побоялся тогда открыто сказать, что очень многие задохнулись уже в этих самых автобусах… Он, кстати, потом вместе с Борисом Немцовым работал в думской комиссии по расследованию обстоятельств трагедии.
Теракт 23-26 октября 2002-го обернулся трагедией для заложников и их близких. Что касается моей профессии, то, как замечательно написала Марианна Максимовская, это был действительно уникальный случай проявления ответственности и самоорганизации нашего цеха, прежде всего телевизионщиков, сообщество которых Эдуард Сагалаев заслуженно назвал когда-то “террариумом единомышленников”. Такого не было ни до, ни после. До – потому что раньше об этом “не навреди” большинство особенно не задумывалось. После – потому что потом власть сама за журналистов решала, что можно, а что нельзя – и этот новый подход по полной показал себя уже через два года, в Беслане.
! Орфография и стилистика автора сохранены
